Артем Емцов: «Вся моя жизнь – это чудо...»

«Артем Емцов – из тех артистов, которых не заметить невозможно. Если он занят в спектакле, даже в небольшой роли, всегда привлекает внимание. Рост 1,96, талант и невероятная харизма никогда не позволили бы ему стать «пятым грибом в третьем ряду». И это постоянное отличие от других, возвышение над толпой – и в прямом, и в переносном смысле – с самого начала его артистической карьеры стало одной из главных тем творчества. Так, еще в 2009 году, сыграв в спектакле «Кто убил молодого В.?» в театре на Подоле, Артем «оказался просто находкой – долговязый, с по-детски добрым лицом. 

Не умеющий рисовать художник, не желающий ходить на работу гражданин Германии, сбежавший из родительского дома сын. Наконец, влюбленный, страшащийся, как смерти, всякого физического контакта с возлюбленной. В общем, человек на две головы выше остальных, по-своему непонятый и несчастный», – так написала о нем Юлия Бентя в статье «Самый молодой Вертер» в «Коммерсанте». 

И творческая судьба самого Артема, слава Богу, складывается удачно. Окончив в 2007 году Киевский национальный университет театра, кино и телевидения имени Карпенко-Карого (мастерская Николая Рушковского), был принят без прослушивания в Театр русской драмы им. Леси Украинки, где и служит по сей день. Также с 2009-го по 2011 год работал в театре на Подоле. Занят в антрепризных спектаклях «Опасный поворот» и «Варшавская мелодия -2». Об этом и разговор:

– Артем, твоя яркая индивидуальность не мешает тебе в профессии? Или, наоборот, помогает? Ты – «послушный» актер или «тянешь одеяло на себя», или ты – сотворец режиссера?

– Ну, насчет того, мешает или помогает, тут два аспекта – как мешает, так и помогает. Мешает тем, что, конечно, если ты выделяешься, как-то более или менее востребован в профессии – не так, как многие, хотя это капля в море, я считаю, всегда есть какие-то проекты и на стороне, это нормально, кто-то этого не понимает. Естественно какие-то колкости я слышу постоянно от коллег, какую-то иронию, сарказм по этому поводу, но я уже давно научил себя не обращать на это внимания. А помогает, когда в постановке режиссер отталкивается от тебя, это замечательно, и когда ты являешься сотворцом роли. Есть просто ряд артистов, посмотришь на которых и понимаешь, что в их рисунке роли совершенно их нет, нет их личности, нет их души, а есть только какие-то задачи режиссера и больше ничего. А я люблю в театре и пытаюсь сам так работать, чтобы это было личностно. Потому что личность на сцене всегда интересна. Спектакль может не понравиться, но если в этом спектакле есть человек – личность, то он уже имеет право на существование.

– Все мы такие, какие есть, родом из детства. Бабушки, дедушки, мама, папа – какое влияние они оказали на твое становление? Из какой ты семьи? 

– Влияние оказали очень большое, все в какой-то разной степени, в разных каких-то ипостасях. Я считаю, что я вообще получил прекрасное воспитание в своей семье и от очень простых людей – от искренних до пафосных, богемных. Мне кажется, я все-таки нашел какую-то золотую середину. И это мне очень помогает в жизни, потому что я, благодаря этому всему, разное видел: и простую жизнь, и богатую, красивую. Благодаря этому я умею легко идти на компромисс, у меня нет каких-то крайностей. У меня абсолютно простые родители, с театром никак не связаны, мама окончила Торгово-экономический институт… Они честно работали, занимали простые должности, у них нет каких-то там выдающихся заслуг перед Отечеством. Вернее, мне кажется, это такой синдром киевлянина – особо никогда ни к чему не стремиться, потому что всегда есть дом, всегда есть родители, хотя у мамы там посложнее ситуация, у нее умерла мама, когда она была ребенком еще, но тем не менее… О маме могу сказать, например, что она меня научила на собственном примере: сколько я знаю свою маму, она никогда никому не завидовала, никогда не таила обиду. Она всегда легко прощает и тоже легко идет на компромисс. Это такое качество в нашей жизни – просто редкое и прекрасное. И мне кажется, у меня тоже это есть, потому что во мне абсолютно нет зависти. Иногда, когда появляется какой-то там «червяк» во мне, я гоню его от себя, потому что очень этого боюсь. Ведь иногда наблюдаю свое окружение – много я знаю артистов, всяких, хороших, плохих, очень хороших, и я вижу, когда люди начинают завидовать. Что с ними начинает твориться – это так страшно, что не дай Бог, чтобы такое когда-то и со мной произошло! Поэтому я за это своей маме благодарен, потому что она действительно такая.

– Но артистическое в тебе все-таки от кого?

– Я не знаю, вообще не знаю. Вся семья у нас – достаточно яркие люди внешне, темпераментные очень. Мама рассказывала, что когда была мною беременна, она ходила в театр, это она связывает с тем, что я решил стать артистом. Но как это на самом деле, Бог его знает. 

-- Ну, у тебя же бабушка – балерина Большого театра (Татьяна Наумова. – Авт.), неужели она не повлияла на твой выбор профессии? 

– Бабушка… Это не родная моя бабушка, двоюродная, потом она не жила с нами, очень долго она жила в Австралии, далеко, но она звонила часто, мы много говорили с ней, она вообще очень любит говорить, часами. Мне было 12, 13, ну, уже сознательный такой возраст, и естественно мы об этом с ней говорили. Она все время мне повторяла: «Ты будешь нищим, ты будешь жить в нищете! Тебе это не надо». Она всю жизнь стремилась жить в комфорте, у нее была навязчивая идея – никогда не быть нищей, никогда ни в чем не нуждаться. Если ее что-то не устраивало в жизни, в театре Большом, она готова была к переменам – взяла и поехала в Австралию. Не просто с любимым человеком, а чтобы улучшить свою жизнь. Она бросила все в Москве и уехала туда просто для того, чтобы жить нормально. Поэтому и мне она пыталась с самого детства вкладывать в голову, что нужно делать капитал, нужно зарабатывать, нужно копить. Со мной это невозможно, это не проходит. Я никогда не умел ничего скопить, с деньгами у меня странные взаимоотношения: сколько бы их ни было, они все равно уходят куда-то моментально, непонятно куда. Потом она поняла, наверное, что отговорить меня невозможно, и стала уже давать какие-то советы профессиональные. Конечно, ее советы – это тоже огромный вклад в меня был сделан еще тогда, по телефону. И когда она уже вернулась в Москву, я к ней приезжал каждые каникулы, каждые выходные дни, для меня тогда было поехать в Москву – как сейчас поехать на Троещину. Я очень часто ездил в Москву и ходил каждый день на все спектакли, и она уже даже не понимала меня в этом: «Ты уже ходишь, как на работу». Но мне тогда это было необходимо, это было интересно для меня, и этому я был очень благодарен, ведь это сформировало мой вкус как актера, потому что я видел очень много в разных театрах. Я видел прекрасных актеров, великих актеров, я видел великие спектакли, и это тоже какой-то след, естественно, оставило. Потом, когда я еще учился в институте, мы приезжали в Москву с дипломным спектаклем «Песочные солдаты» на фестиваль, бабушка смотрела, и ей понравилось. Она сказала: «Ты можешь стать личностью, но тебе еще надо очень много работать». И говорила, что я ленивый – она всегда критиковала меня, но я считаю это нормальным, правильным, и я ей в этом плане очень благодарен. 

– А где бабушка сейчас? 

– Теперь она переехала в Ниццу, живет одна, как Бог на душу положит. Захотела – поехала в Ниццу, захотела – поехала опять в Москву… Сейчас мы меньше общаемся, к сожалению. Даже когда у нее был день рождения, я ее не поздравил, потому что не знаю, в Москве она или в Ницце. Телефон ее французский я потерял, в Москву позвонил – никто трубку не взял, а в Ницце телефона нет… Ей недавно исполнилось 69 лет…

– Ты сказал, что отговорить тебя от избранного было невозможно. То есть других вариантов, стать кем-то другим, ты для себя не рассматривал?

– Нет, абсолютно! Если бы я не поступил тогда в театральный институт, я бы умер просто. Я так волновался на экзаменах, потому что это для меня было очень серьезно и очень важно. Я в своей жизни больше так никогда не волновался. 

– А твое детское желание стать священником, о котором ты рассказывал в одном из интервью, откуда оно у тебя, постперестроечного ребенка?

– Я не знаю… Во-первых, все в золоте, свечи, этот полумрак, это все захватывало меня… Такая особенная атмосфера для меня была… Ведь все равно священник тоже выходит как на сцену, читает проповеди, все это было в этой атмосфере… Но это быстро все прошло, лет в 11-12. Я, конечно, не думал об этом, но всегда меня тянуло быть на сцене, быть на виду, в лагерях обязательно надо было спеть. Для меня это было важно, у меня была потребность всегда в публике, в зрителе, поэтому сложилось, как сложилось.

– То есть для тебя как для ребенка в церкви важен был антураж?

– Да, я думаю, да.

– А сейчас ты считаешь себя верующим человеком? 

– Да, я хожу в церковь, редко, правда, но хожу. 

– Известно, что лицедейство не приветствуется церковью. А как ты думаешь, актерский дар – это от Бога или не от Бога?

– Все, что несет какую-то созидательную энергию, это все от Бога. То, что несет любовь, то, что хорошо для человека другого, – это не может быть не от Бога. Конечно, есть какие-то предрассудки. Вот мне Леша Богданович рассказывал: он получил роль Воланда в спектакле «Мастер и Маргарита», его вводили. И он пошел в церковь, он очень верующий. Говорит: «Вот я пришел в церковь просить разрешения у священника…». «Что??? Церковь вообще против актерства, а вы просите еще благословения на то, чтобы Сатану сыграть?!!», – возопил поп и отправил его. Поэтому разные бывают случаи. Я лично не считаю, что это от дьявола и что нас должны хоронить за забором кладбища. Артисты – это тоже святые люди. Они столько отдают, если это настоящие артисты, столько сил, столько энергии, столько любви (и получают, естественно, взамен много), что это не может быть грехом.

– А кто твои учителя, к чьим советам в творчестве ты прислушиваешься? Чьи советы для тебя действительно важны?

– Ну, естественно, Николай Николаевич Рушковский для меня очень авторитетный человек, был, есть и будет всю жизнь. Это под сомнения никакие не попадает, потому что он очень много мне дал, поверил в меня в институте, благодаря ему я в этом театре работаю, благодаря ему как-то складывается моя творческая жизнь. А вообще, в нашем институте вся мастерская была прекрасная, и я считаю, все преподаватели были замечательные. И Игорь Славинский, с которым мы делали не один спектакль, а «Левушка» в театре на Подоле у нас вообще был чудесный. Я скучаю по этому спектаклю до сих пор, потому что он был волшебным для меня, я его очень любил. И Владимир Федорович Бугаев, и Наталья Борисовна Кудрявцева, которые служат тоже в этом театре. Софья Николаевна Письман, Сергей Георгиевич Сипливый… Они преподавали у нас сценречь. К нам еще приезжала из Петербурга замечательная Евгения Ивановна Кириллова, которая научила нас читать стихи, я считаю, что это ее заслуга. Притом, что у нас на курсе были замечательные педагоги по сценречи, которые действительно нами занимались, и мы вышли из института, владея, я считаю, речью. Вот уже в 2017 году будет 10 лет, как я окончил институт, тем не менее, до сих пор ни разу я не слышал претензий от режиссеров или на съемочной площадке, что я как-то плохо говорю. Поэтому, слава Богу, мне в этом плане очень повезло, и все-таки мы вышли из института людьми, я не скажу профессионалами, потому что профессия – она приходит не сразу. И я не считаю, что она ко мне пришла уже, но то, что мы вышли из института с навыками для этой профессии, – это сто процентов.

– Скажи, а что из дисциплин в театральном институте нравилось, а что не нравилось? Вот Сергею Безрукову, например, нравился танец. 

– Я любил все по специализации. Я не любил общеобразовательные – историю, даже историю театра, костюма, скучно сидеть там. И я просто ненавидел сцендвижение, фехтование, это для меня была просто каторга. А, и еще физкультура у нас была! У нас был такой преподаватель, заставлял прыгать через стулья, через столы. Я это все не любил, не умел, мне было страшно. Я с таким скрипом ходил на все эти экзамены – экзамены же потом надо было сдавать, это все показывать, эти прыжки. Мне было всегда так стыдно, и я ощущал сильный дискомфорт. Это было не мое. Ну, не умею я прыгать, фехтовать, не люблю я. Если надо будет для чего-то, я думаю, и зайца можно научить курить. А вот просто так ходить и мотылять этой шпагой – о, Боже, я не люблю.

– И поэтому Парис в «Джульетте и Ромео» у тебя не фехтует?

– Парис не фехтует, потому что там все удалили, сократили. Если бы надо было, я бы фехтовал. Я легко учусь.

– Широкую известность у театрального зрителя тебе принесла комическая роль лакея Жоржа в спектакле «Мнимый больной» – маленькая, бессловесная роль, но это присутствие на сцене практически весь спектакль. И, если продолжать, твои самые известные роли – это «Лжец» и «Доктор философии» – комические. А сейчас появился Парис в спектакле по трагедии Шекспира «Джульетта и Ромео». И это отнюдь не комический персонаж. Бог даст, мы ожидаем скоро премьеру «Двое на качелях». Это психологическая драма. Современная, интересная. В какую сторону хочется развиваться, в каком жанре?

– Да хочется вообще развиваться, хочется много играть, хочется репетировать. Хочется рядом с собой иметь «однодумцив», талантливых людей. Талантливых художников, талантливых балетмейстеров, талантливых режиссеров, талантливых партнеров. Это так важно тоже! Партнер – казалось бы, можно и без него научиться играть, и за себя, и за него. Но все-таки, когда складывается вот этот тандем, если мы говорим о герое и героине, если это есть, то это такое счастье, которое ни с чем не сравнится.

– Как в «Двое на качелях» у вас с Юлей Смушковой?

– Я надеюсь, что это будет. Пока там нужно работать над очень многим, но мне кажется, что все-таки у нас получится.

– Да, это та ситуация, когда никуда не спрячешься, когда вот вы двое – и все. Это очень ответственно.

– Да, и два с половиной часа держать зрителя, чтобы это было интересно, тут на каких-то штучках не прокатишь. Надо играть на ситуацию, а ситуация там не простая, сложная. Дай Бог, чтобы все получилось! Хотя Рушковский всегда говорит: «Талантливый человек всегда имеет право на провал». Но не будем говорить о провале пока...

– Не будем. Мне довелось видеть твою самостоятельную работу «Суламифь». Я вообще не знаю, к какому жанру ее отнести – это пластическая драма, почти балет? Ты вообще очень музыкальный, танец, музыка – какую роль все это играет в твоей жизни?

– Я не знаю на самом деле, мне в институте так вбили в голову, что я непластичный, что я такой ужасный. И до сих пор думаю, что это так, хотя многие мне говорят: «Ой, ты такой пластичный!». После «Опасного поворота» мне стали какие-то девочки «ВКонтакте» писать: «Вы так танцуете!». А что касается «Суламифи», то Алла Давыдовна Рубина пришла и сказала: «Я хочу тебя!». Я говорю: «Хорошо». Я всегда соглашаюсь...

– Откуда же пришла эта идея? Она же не считала тебя непластичным? 

– Она давно хотела это осуществить. И не было там никакого особого плана, была музыка, которую она принесла, были притчи, был Куприн. И мы так стали работать. Сами придумали все вместе, это было интересно. Показали. Хотя вот это «непластичный»… Мне казалось, что это будет позор, мой личный. Ну, ладно, показывать – так показывать. Я пытался, конечно, это было оправдано, органично, но это уж судить вам.

– Ну, и что касается музыки, то, конечно же, это твое сотрудничество с «Kiev-Tango-Project». Как эта идея появилась?

– В апреле они мне написали, что хотели бы сотрудничать. Сказали: «Тебя посоветовали, и не один человек».

– Ну, у тебя много знакомых музыкантов…

– Да, как-то так сложилось – и я считаю, что это тоже очень хорошо, – скрипачей, пианистов… Это совершенно другие люди. Но не менее интересные, чем артисты, может, даже более интересные. И вот так мы с ними встретились, они предложили мне, они выступали в Трускавце, в очень хорошей пятизвездочной гостинице, меня они соблазнили тем, что в пятизвездочной гостинице с бассейном, сауной нужно было просто провести их концерт. Я провел. И мы как-то так подружились, и потом они предложили мне еще один концерт. Затем в филармонии мы сыграли вместе концерт. И как-то так дружим до сих пор. Они часто бывают у меня дома, встречаемся, выпиваем, гуляем.

– А сотрудничество какое-то дальнейшее планируете? 

– Если они будут предлагать, я не буду отказываться, потому что это действительно очень интересно, я очень люблю их, это люди, очень зараженные музыкой, этим танго, они работают постоянно над собой. Они настоящие творческие личности, а это для меня всегда интересно. Поэтому с такими людьми я даже бесплатно работать буду, потому что я получаю от этого удовольствие. Просто от того, что я с ними рядом, на одной сцене, от того, что они действительно делают большое дело.

– Вот это органическое соединение музыки и стихов, я так понимаю, скоро получит продолжение. Нас ждет «Рождественский концерт» в Доме архитектора с твоим участием? Тебе в этом жанре нравится находиться? 

– Для меня это было впервые в жизни, первый такой опыт. Я никогда вот так с эстрады ничего не читал. Ну, только в институте, когда сдавали экзамены по сценречи, мы выходили и говорили: «Михаил Юрьевич Лермонтов. «Белеет парус одинокий» и читали. А таких концертов не было у меня. Поэтому для меня это был очень интересный опыт. Я понял, где я там ошибся, где были какие-то мои личные недочеты, и если это будет продолжаться, я только за, потому что это тоже очень интересно. Это совершенно иначе, чем в театре, потому что в театре есть партнеры, есть мизансцены, есть декорации, есть за что спрятаться. А тут ты выходишь «голый». И надо тоже держать внимание. 

– А что твое любимое в области поэзии?

– Я люблю Пушкина. Вот серьезно говорю. Могу читать его бесконечно. Я люблю очень «Евгения Онегина». И у меня была самостоятельная работа «Евгений Онегин». Хотели ее продолжать, но очень много сложностей там, ведь не учились мы как артисты и на художников по костюмам, и на сценографов, звукорежиссеров и осветителей. Есть же ряд вопросов, которые мы, артисты, решить не можем, тем более это не пьеса, а роман в стихах. Если грамотно делать спектакль, надо делать грамотно инсценировку. Ну, мы можем как-то чувствовать что-то, но это же чувство может быть ошибочным. Поэтому мы приняли решение не продолжать. Но работа эта была, и я очень счастлив, что она была.

– Расскажи о своем опыте работы в кино.

– Опыт небольшой. И большие роли, и не очень большие роли, эпизоды – я не хочу, конечно, обижать своих коллег в кино, – но все это тупое зарабатывание денег и больше ничего. Потому что посредственные сценарии, очень посредственный подход ко всему. Последний раз это был «Отдел 44», три съемочных дня. Я впервые за всю свою историю съемок в этих сериалах, фильмах увидел, что человек (режиссер) действительно заинтересован в том, чтобы это было качественно. Потому что какие-то задачи ставил, мне так это было приятно. Сразу ощущаешь какую-то степень ответственности, их выполняя, потому что человек верит в тебя, раз он ставит тебе эти задачи. А так, в принципе, мне скучно там, вот честное слово! Сидеть, ждать… Потом в кадр войдешь: «Выучили текст? Давайте. Ой, чуть медленнее говорите, чуть быстрее…». И все задачи. Больше ничего. И поэтому мне это неинтересно. 

– Кроме всего прочего, ты работаешь еще и в антрепризных спектаклях. К антрепризе отношение разное, но чаще всего тоже как к зарабатыванию денег.

– Ну, антреприза антрепризе рознь. Вот спектакль, который вы вчера видели («Опасный поворот». – Авт.), в принципе, и репетировался, и создавался, в очень творческой атмосфере. Ему уже пять лет. Единственный минус этого мероприятия, что мы очень редко играем, иногда даже раз в год. Поэтому мы отвыкаем друг от друга, меняемся. Мы за день до спектакля обычно репетируем, у нас текстовая репетиция, но потом все равно нужно что-то играть на сцене. И иногда очень трудно, потому что некоторые артисты «плавают» в тексте, и начинаешь думать: «Ой, Боже, он сейчас скажет или нет?» или «она скажет или нет?». И иногда бывает очень сложно, тем не менее я люблю этот спектакль, люблю всех людей, которые в нем заняты, потому что это действительно очень талантливые артисты. И Вертинский – просто какая-то сказка, и Леша Богданович, и Людмила Смородина – они все такие смешные, такие приятные люди, что я в их компании чувствую себя абсолютно комфортно, у меня нет мысли, что они старше, что они народные, абсолютно этого нет. Они настолько сняли какую-то дистанцию между нами, я, конечно, тоже не наглею, но в плане общения это все очень приятно, и на сцене с ними приятно. Потому что, как бы ни было, они все профессиональные люди, и это чувствуется. Если ты что-то сделал не так, тебя поддержат, и ты пытаешься помочь, если что-то не получается, поэтому я люблю этот спектакль. Я счастлив, что в моей жизни есть такие люди, потому что у них всегда есть чему учиться. Я иногда сам себе завидую, что нахожусь в таких компаниях. 

– Ну, и в преддверии Нового года хотелось бы задать вопрос о чуде в твоей жизни. Были какие-то случаи чудесного?

– Да вся жизнь – большое чудо. Я всегда, когда начинается спектакль, говорю: «Господи, спасибо большое, что это есть у меня в жизни». И действительно я без этого не смогу. Это настолько мое, я без этого просто не смогу существовать! Иногда: «Ой, спектакль вечером…». Слава Богу, что у меня вечером спектакль! Это прекрасно! Потом – репетиции… Я запрещаю даже себе такое говорить, дай Бог, чтобы этого было только больше, больше и больше. Когда там: «Ой, у меня третий день подряд спектакль…» – слава Богу!

– Но это же тяжело – третий день подряд?

– Да нет, не тяжело! Это – не вагоны разгружать. Хотя тут другая сложность, но это прекрасно все, как бы сложно ни было. На сцене не чувствуешь, что устал, это потом ты можешь почувствовать, когда ноги болят, голос срывается, но когда ты на сцене, ты об этом абсолютно не думаешь.

– Чего хотелось бы пожелать себе в новом году?

– Мне хотелось бы работы, много работы, хорошей, качественной, с хорошими, талантливыми людьми, хорошей командой. Пусть это будет что угодно – не только театр, пусть это будет кино. Пусть это будет телевидение, какие-то рождественские концерты или концерт с «Kiev-Tango-Project», но что-то серьезное, масштабное и большое.