Михаил РЕЗНИКОВИЧ: «Товстоногов сказал: «Выстучите мне «Интернационал». Я выстучал, и он вынес вердикт: «Чувство ритма есть — берем!»

Народный артист Украины, художественный руководитель Театра русской драмы имени Леси Украинки отмечает два юбилея — свое 75-летие и 50-летие творческой деятельности

Несмотря на то что поздравить Михаила Юрьевича всегда много желающих, пышные празднования с тостами и здравицами ему не по душе. «Обычно я никак не отмечаю дни рождения, — не скрывает режиссер, — есть для меня в этом что-то неестественное. Потому просто уезжаю из Киева. Еще Чехов писал: «Боюсь поздравлений и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопреде­ленно улыбаться!».

С коллективом, которым он руководит почти 20 лет, Резникович прошел многое — от радостей успешных премьер до настоящих ударов судьбы, один из которых пришелся на 2005-й, когда Михаил Юрьевич оказался неугоден власти. Но вспоминать об этом он не хочет: «Мне кажется, помнить нужно лишь о том, что достойно оставаться в памяти. Например, о тех, без кого я не смог бы состояться в профессии и в жизни...».

«СЕГОДНЯ ПРЕСТИЖ ПРОФЕССИИ УПАЛ НИЖЕ ПЛИНТУСА»

— Мне в жизни повезло несколько раз — я вполне могу считать себя счастливым человеком, — признается Михаил Юрьевич. — Думаю, при всех тех сложностях послевоенной жизни, которые были, при явном антисемитизме среды во Львове, где я рос, и при безденежье родителей Господь все-таки хранил меня и вел. Не знаю, почему. Наверное, потому что желания мои были достаточно бескорыстны. Я встретил выдающегося режиссера Георгия Александровича Товстоногова — случай! Он заметил меня и взял к себе на курс, это предопределило мою будущую жизнь.

— Как складывались ваши отношения с учителем?

— Я был очень молод: у нас на курсе все были постарше, а мне, когда поступил, исполнилось 20. Тем не менее Георгий Александрович дал мне замечательную характеристику, чтобы я смог осуществить постановку преддипломного спектакля в Москве, в «Ленкоме». Директор этого театра (они как раз гастролировали у нас во Львове) сказал: «Вы у Товстоногова учились? Ну поезжайте к нему». И Товстоногов меня рекомендовал.

Впоследствии, через 20 лет, он увидел «Кафедру» Валерии Врублевской, которую я поставил в Киеве, и предложил сделать этот спектакль у него в БДТ. И дальше с легкостью необыкновенной написал характеристику на присвоение мне звания профессора для той, еще советской, ВАК (Высшая аттестационная комиссия. — Прим. ред.). И ВАК — это большая редкость! — благодаря характеристике не отправила меня проходить апробацию в другом театральном вузе. Я сразу стал профессором.

— Доводилось слышать, что, когда вы поступали в Ленинградский институт театра, музыки и кино, выдержали конкурс 100 человек на место.

— В те времена действительно был такой конкурс. Но Товстоногов набрал неполный курс — восемь человек! Потом, правда, объявил дополнительный набор, и прошли еще 10. Профессионально Георгий Александрович, конечно, задавал очень жесткие вопросы. А я на них ответил: просто очень любил театр, много читал, готовился. Он спросил, например, что мне известно о Первой студии Московского художественного театра, и я все рассказал, затем спросил, что такое «Театр Клары Газуль», и если бы я не читал Проспера Мериме, не понял бы, о чем идет речь...

Товстоногов отбирал фанатиков, понимаете? И кстати, знаете, что интересно? О театре я прочел много, но у меня было не все в порядке с музыкальной памятью. Обнаружив это, Георгий Александрович сказал: «Ладно. Выстучите мне «Интернационал». Я выстучал, и он вынес вердикт: «Чувство ритма есть — берем!». Так я выдержал тот сумасшедший конкурс. А сегодня, когда в Киевском театральном на режиссуру два с половиной человека на место, это значит, что престиж профессии упал ниже плинтуса.

— Все считают: «Если у меня есть видеокамера, я сам себе режиссер».

— Во-первых. А во-вторых, думают: лучше уж буду юристом, бизнесменом, менеджером...

— ...или хотя бы стоматологом — вон их сколько на каждом шагу.

— Это правда.

— Из 18-ти, попавших на ваш курс, доучились только семь...

— ...да...

— ...как считаете, что позволило вам до конца продержаться?

— На первом же занятии Георгий Александрович сказал: «У меня в искусстве принцип: падающего подтолкни. Плохих режиссеров и без вас достаточно». Что помогло мне не упасть? Не знаю. Очевидно, фанатизм в освоении профессии, страсть к работе и ясное понимание того, что я не знаю. У молодых людей часто бывает так: в первый год занятий человек вспыхивает, загорается, а потом быстро успокаивается и остывает. Мне «горения» хватило на всю учебу, и, видимо, я заслужил доверие учителя, раз после премьеры «Кафедры» он подписал мне свою фотографию (показывает портрет в рамке на стене. - Авт.): «Дорогому Мише Резниковичу, оправдавшему надежды ученику, с самыми добрыми пожеланиями». Эти слова дорогого стоят, он немногим такие вещи писал.

— Интересно, а снимки без сигареты у него были? На этом, который у вас, Товстоногов тоже курит...

— Ой, это его большая драма! Георгий Александрович не мог бросить курить, даже несмотря на то, что из-за этой привычки у него начали отниматься ноги. Однажды, в начале репетиции, он выбросил пачку сигарет, чтобы больше к ним не прикасаться. Пауза затянулась на 40 минут: без сигареты режиссер не мог начать работу! В полной тишине просто встал и ушел...


«ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ СПРОСИЛ: «МИША, А ПОЧЕМУ ЖЕ ВЫ ФАМИЛИЮ СВОЮ НЕ ПОСТАВИЛИ? ВАМ НА АФИШЕ СТЫДНО БЫТЬ РЯДОМ СО МНОЙ?»

— В Театр имени Леси Украинки вы пришли 50 лет назад...

— Да! 5 апреля 1963 года приехал сюда, и в кабинете директора были вот такие стулья (берет в руки крошечный сувенирный стульчик. - Авт.). На одном из них я сидел, и тогдашний директор говорил мне: «Значит, так, молодой человек, два месяца на спектакль. Если сумеете поставить, мы вас возьмем. Если не уложитесь — уезжаем на гастроли». 13 апреля я начал репетиции, и 15 июня состоялась премьера постановки «Поворот ключа».
«Давид Львович оказал огромное влияние на мой творческий рост». С выдающимся театральным художником и сценографом Давидом Боровским


— Вы застали эпоху корифеев: Юрия Лаврова, Виктора Халатова, Евгении Опаловой...

— ...и счастлив, поскольку общаться с великими людьми очень важно для становления молодого режиссера. Конечно, все эти артисты шли на компромисс с режимом. А кто не шел? Но нравственно, морально, в душе, они хранили театр Константина Павловича Хохлова и помогали всем, кто пытался бескорыстно овладеть профессией. До того я практически два года стажировался в БДТ у Товстоногова (на третьем и четвертом курсе), ставил преддиплом с Алексеем Баталовым в «Ленкоме», но такой человеческо-творческой и творческо-человеческой атмосферы, которая была, когда я пришел в наш театр, нигде не чувствовал. Это редкость!

Здесь я встретился с Боровским — тоже счастливый случай. Давид Львович оказал огромное влияние на мой творческий рост, я считаю его вторым своим учителем, без которого не стал бы профессионалом. Опять же случайно, в 1966-м, в Москве, благодаря разговору с другим интересным человеком, Виктором Яковлевичем Дубровским, заведующим литчастью Театра имени Станиславского, нам попалась пьеса Леонида Малюгина «Насмешливое мое счастье» — о личной драме Антона Павловича Чехова. И мы с Давидом поставили этот спектакль, который до сих пор (правда, с перерывом) идет в нашем театре. Я впервые прикоснулся к внутреннему миру Чехова — его письмам, размышлениям о смысле жизни, о правде и неправде, о стоящих у власти... Мне было 28 лет, и это, можно сказать, во многом определило мое отношение к действительности.

Тогда же в Киеве я встретил еще одного замечательного человека. Он был старше меня — это писатель Павел Архипович Загребельный. Вместе мы написали пьесу «Кто за? Кто против?» по его роману «День для прийдешнього», и вы знаете, личность Загребельного, его душевное бескорыстие, человеческая и писательская принципиальность фронтовика, прошедшего и войну, и концлагерь, тоже оказали на меня гигантское влияние.

— Каким он был человеком?

— Один пример приведу, и вы сами поймете. Я предложил сделать инсценировку романа «День для прийдешнього». Он сказал: «Давайте, Миша!» Я подготовил пьесу, отпечатал и принес ему. Павел Архипович прочел: «В общем, неплохо». И вдруг спросил: «Миша, а почему же вы фамилию свою не поставили?». Мне было 26 лет, я удивился: «Как?». — «А что, вам на афише стыдно быть рядом со мной?». И пьеса шла под двумя фамилиями.

Мне кажется, Загребельный относился ко мне с большим доверием. Берег плакат спектакля «Кто за? Кто против?», который в театре не сохранился, и передал мне за два года до ухода из жизни. Теперь он находится у нас в «Пространстве Давида Боровского», потому что именно Давид Львович — автор плаката.
«Я встретил выдающегося режиссера Георгия Александровича Товстоногова — случай! Он заметил меня и взял к себе на курс, это предопределило мою будущую жизнь»


Павел Архипович был честен, парадоксален, мы с ним одно время вместе были в Комитете по Шевченковской премии, и он твердо и принципиально поддерживал талантливые кандидатуры, резко выступал против конъюнктуры... И мне было приятно, что когда-то он назвал меня одним из немногих профессиональных журналистов (в то время я каждую субботу печатал статью в «ФАКТАХ» о наших актерах и проблемах театра). Очень нежные отношения у меня сложились с Эллой Михайловной, его женой. Они были прекрасной парой.

А в конце жизни Загребельный жил отшельником, испытав мощное предательство коллег по цеху. Не хочу называть фамилии, но на гражданской панихиде один из нечестных, с моей точки зрения, писателей не дал мне слова: боялся, что начну об этом говорить.

— Павла Архиповича с нами уже нет, однако остались его замечательные произведения: «Диво», «Первоміст», «Смерть у Києві», «Я, Богдан», «Добрий диявол» и многие другие, достойные быть поставленными на сцене...

— А у нас по Загребельному три спектакля шло. Первый — уже упомянутый «Кто за? Кто против?», хотя изначально эта пьеса по роману «День для прийдешнього» называлась не так. Ее первое название — «Зло», это Загребельный предложил. Он считал, что та конъюнктура, которая существовала тогда, и есть зло советской системы. К сожалению, цензура не пропустила, спектакль пришлось переименовать.

— Он и сейчас был бы актуален, мне кажется.

— А тогда вызвал бурю! На премьере был серьезный человек — завотделом науки и культуры ЦК Компартии Украины Юрий Кондуфор, и он воспринял постановку очень жестко: два месяца не появлялись статьи! А потом — я не знаю, что случилось, я был еще очень молод, потому не понимал многого, — пошли хорошие отзывы. В газете «Советская культура» напечатали большую положительную реценцию, и все улеглось.

Затем по роману Загребельного «С точки зрения вечности» мы поставили спектакль «...И земля скакала мне навстречу», а после была постановка (и прошла у нас 100 раз!) «Предел спокойствия» по его роману «Разгон» — об академике Карнале. К

1500-летию Киева, в 1982 году, Министерство культуры «спустило» нам пьесу Ивана Рачады, слышали о нем?

— К сожалению, нет.

— Ну почему сразу «к сожалению?». (Улыбается). Это генерал тыла и графоман чистой породы, который забросал всю Украину своими «произведениями». А поскольку имел немалое влияние, их ставили. Вот и нам прислали пьесу: в первом действии — нашествие хана Батыя, в котором участвовало очень много действующих лиц, а во втором — битва за Киев 1941 года. Я прочел — и пришел в ужас: там только генералов 25 человек! А Павел Архипович в это время отдыхал в Доме творчества. Позвонил ему, чтобы посоветоваться, и он сказал: «Миша, приезжайте».

Я приехал, мы вместе начали писать пьесу, и в результате к 1500-летию Киева возник спектакль «Предел спокойствия», где главную роль исполнил Юрий Николаевич Мажуга, замечательно сыграли Валерия Гаврииловна Заклунная, Лариса Валентиновна Кадочникова. Именно там были первые роли в нашем театре Татьяны Назаровой и Станислава Москвина. Вот такие три спектакля. А сейчас... Я не знаю, посмотрим. Может, и поставим что-то по Загребельному, он современен, вы правы.

Все вместе: Товстоногов, Театр Леси Украинки, Боровский, прикосновение к мыслям Чехова, Павел Архипович — и есть мои университеты. Не только в профессии, но и вообще в жизни, в том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», что нравственно, что безнравственно, что достойно человека, а что нет. Я говорю совершенно честно: это выковало во мне ту ватерлинию, ниже которой нельзя существовать, — по отношению к себе, окружающим, профессии и стране.


«МЫ ТЕРЯЕМ ПОКОЛЕНИЕ, РОДИВШЕЕСЯ 20 ЛЕТ НАЗАД. У ЭТИХ РЕБЯТ ИЗ-ПОД НОГ ВЫБИВАЮТ ПОЧВУ, ВЫСТОЯТЬ БЕЗ КОТОРОЙ ТРУДНО»

— Михаил Юрьевич, вы часто повторяете, что вам повезло. В 1994 году Президент Кучма подписал приказ о вашем назначении художественным руководителем Театра имени Леси Украинки — это тоже везение или, наоборот, тяжкое бремя?

— Думаю, крупное везение, потому что мистически, каким-то невероятным образом, стены этого театра помогают многим поколениям творческих сотрудников состояться, подталкивают, оберегают от всех невзгод жизни. Но при одном условии — что эти молодые люди бескорыстно хотят прикоснуться к делу ансамблевого и психологического театра. Поэтому руководить этим театром — везение.

У нас и сейчас так, и в этом уникальность Театра имени Леси Украинки. Настоящие мастера: Юрий Мажуга, Валерия Заклунная, Лариса Кадочникова, Александра Смолярова — играют вместе с молодыми и помогают им, потому что тоже являются представителями психологического ансамблевого театра, театра-дома, у них нет того жуткого понятия, которое во многих театрах укоренилось и благополучно существует: премьер — и дрессированный гарнир вокруг. Зато есть доброжелательность, внимание к молодежи, то, что мы ощутили, придя в театр полвека назад. Юрий Сергеевич Лавров мог, посмотрев Заклунную в дипломном спектакле Школы-студии Художественного театра, поехать в студенческое общежитие в Москве, зайти к ней в комнату и предложить работать у него в театре, в Киеве, — вот это отношение очень важно. Театр не должен быть террариумом единомышленников, это глупость! Он должен быть домом для всех — тем самым, выйдя из которого ты уже начинаешь скучать и думать, когда вернешься.

Я стараюсь искать пьесы, в которых были бы заняты и мастера, и молодежь, и как могу пытаюсь передать эти живые традиции молодым, впитывая все то, что существует сегодня, все реалии нашей театральной жизни. Мне кажется, у нас в театре витает и дух Товстоногова, и Боровского (мы даже открыли здесь, как я уже сказал, «Пространство» Давида Львовича — постоянно действующую экспозицию, посвященную его жизни и творчеству), и Чехова, и великих наших стариков. И я был бы абсолютно счастлив, если бы власть уделяла больше внимания гуманитарной культуре, если бы она отчетливо понимала формулу Федора Михайловича Достоевского о том, что из подростков созидается поколение.

Я ставил «Подростка» в Москве, очень хорошо знаю этот роман, и сейчас мне кажется, что мы теряем поколение, родившееся 20 лет назад. Теряем, поскольку внимание к гуманитарной культуре, воспитанию, школе, русской и украинской классике не такое, как должно быть. У этих ребят из-под ног выбивают почву, без которой трудно выстоять...

— Видимо, потому вы делаете упор на классику?

— Мы все больше ее ставим. Вообще, чтобы театр серьезно занялся классикой, ему нужно обрести определенный уровень профессионализма, он должен объединиться вокруг лидера, у него должны быть какие-то устойчивые технологические задачи. Мне кажется, в какой-то мере мы это выполнили, потому у нас идут и «Мнимый больной», и «Госпожа министерша», и «Любовное безумие», и «Доходное место», и «Дядюшкин сон», и «Ревизор»... Сейчас репетируем, по-моему, замечательную пьесу Тургенева «Нахлебник». Иван Сергеевич написал ее в 30 лет: фантастика! Но я не знаю другой пьесы из русской классики, которая так остро ставит вопрос о том, как беспощадно богатые унижают бедных. И когда сегодня вижу подобные проявления, вспоминаю именно этот пример.

Классика востребована зрителем: он ходит на эти спектакли, и они формируют его мировоззрение, отношение к жизни, добру и злу. Не знаю, почему некоторые считают: если театр ориентируется на классическую литературу, то он топчется на месте, не движется вперед. До классики, наоборот, нужно дорасти, особенно до великой, настоящей драмы. Потому что комедию и фарс мы вроде умеем ставить, публицистика тоже под силу, а драма — самое сложное, что может быть. В истинной драме мы иногда надрываемся. Есть такое выражение: «В комнату вошел мальчик, путаясь в соплях». Вот и мы, путаясь в чувствах, останавливаемся на искреннем и надрывном переживании вместо того, чтобы просто прожить роль и совершить поступок. Испытание драмой — самое сложное, и нужно много и тяжко работать, чтобы с честью его выдержать.

Есть один непреложный закон развития театра: ему необходимо успевать изменяться вслед за изменениями в обществе. А в реальности, как правило, он запаздывает в ощущении времени и существует, спотыкаясь во вчерашнем дне, зачастую сам того не замечая. Хотя должен определяться, остро чувствовать то новое, что появляется в обществе, в психологии человека, в ритме его существования, осознавать, что сегодня за единицу времени человек получает гораздо больше информации, чем раньше. Когда театр этого не ощущает и играет, как вчера, он перестает быть интересным и теряет зрителя. Я всякий раз напоминаю об этом нашим актерам: «Помните строку из стишка Сергея Михалкова: «А у нас сегодня кошка родила вчера котят»? Нельзя выходить на сцену и показывать игру, которую вы «родили» вчера!».

— И все это понимают?

— Увы, нет. Недавно я расстался с одним очень талантливым артистом. Он у меня учился и сыграл в театре очень хорошие роли. Но, оказалось, остановился и законов психологического и коллективного театра не усвоил: или потому, что он слабый человек, или потому, что какой-то легкомысленный. Я отпустил его без сожаления. В театре должны оставаться те, кто его чувствуют, отдают ему все силы, — другим нужно уходить.

Хороших актеров у нас, слава Богу, достаточно. Жаль, что нынешние средства массовой информации о них молчат, — вот это проблема. На страницах и на экране мы видим поп-звезд, героев мыльных опер, однодневок из реалити-шоу... А ведь у нас есть прекрасные Наталья Доля, Ольга Кульчицкая, Кирилл Кашликов, Дмитрий Савченко, кто о них пишет? В советское время, при том что, например, Щербицкий любил футбол, актерское поколение Кадочниковой, Роговцевой, Заклунной поднималось, о нем говорили, о нем писали! Брежнев очень любил хоккей — ну, на здоровье. Но ведь все знали артистов, которые во времена его правления работали!


«В ИНТЕРВЬЮ ЭНТОНИ ХОПКИНСА Я ПРОЧЕЛ, ЧТО ОН 250 РАЗ ПЕРЕПИСЫВАЕТ ТЕКСТ РОЛИ ПЕРЕД СЪЕМКОЙ»

— Режиссерская профессия, может, и потеряла былой престиж, но в актерство по-прежнему рвутся многие молодые люди. Тяжело стать хорошим артистом, как считаете?

— Многие этого хотят, кто не хочет? Но далеко не все понимают, что в актерской профессии надо ежедневно упорно трудиться, смирять себя во многом, ограничиваться в своих житейских желаниях. Очень немногие, к сожалению, внутренне веруют, что количество может перейти в качество — количество труда и работы над собой.

Когда я учился у Товстоногова, в Ленинграде трудился выдающийся актер Юрий Владимирович Толубеев, народный артист СССР. Однажды он пришел на встречу в наш институт, и когда его спросили: «Как вы работаете над ролью?», ответил: «Переписываю ее». — «Подождите, а дальше?». — «Еще раз переписываю». — «А потом?». — «Опять переписываю». И вот этот процесс репетиций, переписывания роли, проживания смысла слов, чтобы они стали своими, очень важен. Кстати, недавно в интервью другого выдающегося актера — Энтони Хопкинса — я прочел, что он 250 раз переписывает текст роли перед съемкой! Мне кажется, я понял, зачем.

Артистам Театра имени Леси Украинки я всегда говорю: «Мало просто ходить, читать лозунг: «Чужую жизнь играю, как свою», вывешенный у нас в репетиционном зале, и соглашаться с ним. Нужно делать все, чтобы так было на сцене!». Олег Иванович Борисов, работавший у нас, получил звание народного артиста СССР, пришел к режиссеру Льву Додину и сказал: «Я студент. Давайте учить меня сначала».

И у нас есть артисты, которые понимают, что работать над собой и учиться чему-то новому нужно всю жизнь, например, Валерия Гаврииловна Заклунная. Она репетирует, как студентка, и это замечательно! Потому что в работе над ролью ты должен быть студентом, а мастером — уже во время спектакля. Очень часто бывает наоборот. Человек ведет себя, как признанный мастер, на репетиции: «Да что вы мне говорите?!», а на сцене выглядит жалко, как растерянный студент.

— Режиссером быть легче, чем актером?

— Ни в коем случае! Это вообще ужасная профессия. Режиссерская судьба — постоянно говорить неприятное, каждый день, и заблуждение думать, что это доставляет удовольствие. Хотя, знаете, один высокопоставленный чиновник как-то сказал мне (не то всерьез, не то в шутку): «Михаил Юрьевич, я вас умоляю, что это за профессия такая — режиссер? Чтобы ее освоить, надо выучить две фразы». — «Какие?». — «Не верю» и «Еще раз». (Смеется).

— О том, что выбрали этот путь, не приходилось жалеть?

— Нет. Я с детства об этом мечтал и во Львове постоянно ходил в Театр юного зрителя имени Горького, потом — в Театр Марии Заньковецкой. Но жизненные реалии были таковы, что сразу после школы пришлось поступить на физический факультет Львовского университета. Я три года там проучился, причем с хорошими и отличными оценками, но все же решил: если мечта жива, нужно обязательно за нею следовать.

— Видеть цель, верить в себя и не замечать препятствий, как в известном фильме?

— (Улыбается). Возможно. Знаете, в театре иногда вдруг, неожиданно, возникает чудо искусства — волнующее, завораживающее... И затих в едином порыве зрительный зал. Люди смеются или грустят, задумываются или негодуют, у кого-то в глазах блестят слезы.... Все эти годы я пытаюсь разгадать, как рождается это чудо, из какого сора. Разгадка не дается, она волнует и манит. В стремлении разгадать, очевидно, весь смысл профессии, и я занимаюсь постижением этой тайны постоянно. Но это нелегко. Кто-то устает разгадывать еще в молодости, кому-то не хватает жизни...