Два шута

К изумлению некоторых театралов именно эта пьеса здесь, у нас, действительно — официально — никогда не ставилась прежде. "Нахлебник" (1848) Ивана Тургенева, возможно, одна из лучших русских пьес XIX века. Как выгодное литературное пространство для режиссерского поиска и актерских амбиций. В конце концов, это еще и щемящий рассказ о "маленьком человеке" с его большими надеждами. 

В Киевском Национальном театре имени Леси Украинки в этом сезоне впервые представили "Нахлебника". Поставили согласно "букве" автора и "духу" времени (того и "этого", разумеется). Режиссер Михаил Резникович, художник Мария Левитская, композитор Александр Шимко. 

Кузовкин Василий Семеныч — человек милейший. Добрая душа, покорная натура. Почти раболепный угодник господ, игрушка их прихотей адских. В имении Кориных-Елецких Кузовкин проживает "на хлебах" лет двадцать (не меньше). И тип такого вот человечка, образ жизни его (а, возможно, даже и мыслей?) по-снобистски издавна нарекают — "приживал", "нахлебник". Мол, чужим хлебом кормишься, при чужом дворе числишься… 

Образ Кузовкина, между тем, один из "архетипов" русской культуры. Нахлебники-приживалы в прежние времена были, почитай, социальным явлением (но не злом). И даже в чеховских пьесах нет-нет, да и вынырнет такой вот несчастный. Как Вафля, например в "Дяде Ване". Или… 

…Нахлебник, как отражение вечного русского "оксюморона", это — и души прекрасные порывы, и притяжение земной неизбежности, законы которой предполагают и гонимость, и осмеянность. "Оксюморон" этот, демонстрируя на людях мнимый блеск игрового величия, в любой миг может оказаться униженным, оскорбленным. Рабом! Шутом! Как наш Кузовкин Иван Семеныч. 

В имение, где он прозябает "на хлебах", возвращаются молодые господа. Среди них — Ольга, к которой герой подчеркнуто неравнодушен. Затем к новоприбывшим подтягиваются господа другие, из местных (Тропачев, Иванов, Карпачов). И вот за завтраком, устроенным петербургским чиновником Елецким, происходит то, что происходит. Тени (то есть шуту) указывают: знай свое место! На нахлебника пытаются напялить шутовской колпак. Норовят низко потешиться над несчастным. А тот вроде "ответить" им тщится. И не находит иного аргумента для отпора агрессоров, кроме правды. Своей личной правды, глубоко спрятанной. За 20 лет превратившейся в ком "святой лжи". Вот он и говорит им, гонителям своим: мол, молодая хозяйка — это же дочь моя! То есть плод тайной любви с ее матерью, прекрасной госпожой и жертвой садистских домогательств законного мужа-тирана, скончавшегося преждевременно (упал с лошади). 

Речь нахлебника воспринята как жест "бунтаря". И прежде благостная в господских покоях жизнь накаляется. Всем надо определиться: как дальше жить с такой шутовской "правдой"?

…А теперь, скажите мне, милостивые государи, ну почему подобное драматургическое сокровище десятилетиями не замечали режиссеры-завлиты? Боже правый, да как бы в этой заглавной роли в разные эпохи и на разных подмостках блистали (я размечтался) Д.Милютенко или Г.Юра, Д.Франько или М.Крушельницкий, другие мэтры. Из ближних времен — к примеру, Б.Ступка (представьте!), который и королем мог быть, и шутом, если понадобится. 

Роль Кузовкина, как известно, специально создавалась И.Тургеневым для актера-первача. Каковым по праву считался великий Михаил Щепкин. И сыгравший в этой пьесе в 1862 году. А уже дальнейшие заметные русские актерские трактовки образа нахлебника принадлежат Борису Чиркову, Михаилу Яншину. Оба входили в эту пьесу как бенефицианты. Как яркие комики и острые характерники. Поскольку жанр-то обозначен как "комедия", а сама история (при желании) может быть перечитана даже как "водевиль". 

Киевский спектакль, на мой вкус, все-таки больше тяготеет к трагикомедии. Иногда даже трагифарсу. И чтобы органично войти в данный сценический "дискурс", зрителю надо оставить за порогом театра иллюзорные предчувствия лирической тургеневской "пасторальности". Потому что вместо тургеневской акварели здесь (в спектакле) — краски резкие, иногда "ядовитые".

Тургенев здесь — не милые трели патриархальных усадеб, не благостные "дворянские гнезда", а нечто вроде "театральной плахи". Место казни. Место пыток. Режиссер и художник действуют "намеками". Они намекают: главная сценическая конструкция — это не имение, а фасад некоего "театра". Крепостного театра. Театра жестокости. И в таком вот "театре" развернутся страсти—грехи—преступления. И не столько семейные, сколько "вселенские". В свидетели преступления здесь призваны не люди, а небеса. Потому что задник сцены широко распахнут для небосвода. И это еще один намек. На попытку полета, жажду свободы для загнанного человека. Постановщика этой пьесы Тургенева тревожит не только "мысль семейная", но и "мысль общественная". Не только один униженный, но даже более те, кто его унижает. И в таком повороте зритель должен услышать "всхлипы" дней нашей жизни, где об униженных уже редко кто даже вспоминает, а вот унижающие — эти всегда на виду и на авансцене нашего местного театра жестокости. 

"Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" (цитируя Пушкина) — все это обнаружишь в премьерной постановке. Атмосфера действия здесь найдена не через быт и не через повседневность, а сквозь образное обострение происходящего (настоящего) и "флэшбека", когда в стилистике крепостного театра воскресшие призраки разыгрывают ушедшие драмы. 

И даже стол с торжественной трапезой — здесь не просто стол в центре сцены, а "намек" на будущую "разделку", обгладывание "костей". 

В такой сжатой и напряженной атмосфере даже тональность актерской игры чем-то напоминает звук наждачной бумаги (во время шлифовки поверхностей). Тургеневские господа здесь как раз и "заострены" до гротескной крайности каких-нибудь гоголевских "рыл". Обидчики нахлебника представлены кавалькадой мелких жутких инквизиторов. Неких разбойников из кукольного театра. С дерганными марионеточными движениями. С лицами неживыми, едва ли не резиновыми. В этих героях вряд ли обитает уютная планета Тургенева, в них тлеет ад. (Сильная работа Виктора Сарайкина в роли Флегонта Александрыча Тропачева).

А вот дочь нахлебника Ольга (ее хорошо играет Анна Артеменко), пожалуй, единственная в состоянии раздвоенности. Она в неопределенности выбора. С кем же ей быть, с ним, родным, или с "ними"? 

И ответ на вопрос должен дать зритель, который в разные вечера увидит на сцене двух разных нахлебников…

Выбор актеров на главную роль во многом предопределил "идеологию" сценического текста. Потому что на роль Кузовкина (в разных составах) утверждены не лидеры труппы, а актеры из "бездонных глубин" трудового коллектива. 

Нет, конечно, они не "кушать подано". Но они и не "быть или не быть?". Это разные и по-разному одаренные артисты. Станислав Москвин и Виктор Алдошин. Не обремененные крупным кеглем собственных имен в афишах, служители честные, скромные. Как мне видится, безо всяких премьерских амбиций. Такая вот психология "нелидерства" во многом и важна для данной трактовки Тургенева. 

"Шут" Станислава Москвина — во многом "блаженный". Несчастный затюканный слуга разных господ. Речь сбивчива. Давление явно 180. Он постоянно напряжен, вечно натянут струной. В любой миг из его уст может выпорхнуть "чего изволите?". И не только по причине раболепной покорности. А потому что есть в нем отпечаток растерянной блаженности отдельных "существ" Достоевского. Добрый, но странный человек, не в своем уме слегка. Нам (зрителям) очевидно, что из этого, когда-то заметного и привлекательного мужчины, обстоятельства сделали тряпку и безвольную куклу в господском кукольном театре, где людей привыкли дергать за ниточки. Внешний бунт куклы мужского пола — не восстание против обидчиков, а попытка доказать, в первую очередь самому себе, что и он — мужчина. Что и он не тварь дрожащая, а иногда право имеет. Герой Москвина в какой-то миг сам же пугается своего мнимого протеста. И снова как страус норовит куда-нибудь засунуть голову. Чтобы не выделяться и не высовываться. А остаться тем прежним блаженным. Который не будет раздражать окружающих, а будет лишь покорно подыгрывать им. 

Для артиста, практически не имевшего "генеральной репертуарной линии" в этом театре, такая роль трудна и ответственна. Из зала, порой, мне самому непонятно было, кого из них больше жаль — артиста (Москвина) или нахлебника (Кузовкина)? Потому что первый играл на отрешенном пределе "старательности". И сочувствие к артисту переливалось в сочувствие к его персонажу. При этом, замечу, "изображение" темперамента при внутренней зажатости артиста — не самый благотворный путь на таком-то роскошном материале. Все-таки нужно иногда расправлять эти "скрепы" — побольше воздуха и дыхания легкого. 

Еще один Кузовкин из тургеневской истории, сыгранный Виктором Алдошиным, предлагает "свою версию" и свои мотивации. 

Этот нахлебник родом будто бы из милейших замоскворецких домов Александра Островского. И актер на свой лад играет как бы "без вины виноватого" — покорного добряка, коренастого русского мужика, принявшего жизнь такой, какая она и есть. Как данность. Как подарок или казнь. Служить так служить, смешить так смешить. Вот только не касайтесь больного, сволочи! Пусть он и маленький (человек), да удаленький. И достоинство свое сермяжное никому унижать не позволит. И уже его протест в этом спектакле — и отцовский рефлекс, и робкий вызов всего его социального класса. Поскольку в герое Алдошина больше просвечивает социальная подоплека той самой русской "нахлебщины" и вынужденного русского шутовства. Именно для такого приживалы, цитируя Готхольда Эфраима Лессинга, важно "сорвать розу прежде чем буря сомнет лепестки". То есть в нем — недораскрытый потенциал мужичка-защитника своих ценностей и своих же прежних чувственных озарений. 

Вот и получается. Шут Москвина с перепугу бунтует против своих комплексов-страхов. А шут Алдошина — как скрытая попытка протеста всего униженного мужского русского класса. 

А если "моделировать" не только биографии этих разных сценических героев, но и постскриптумы их судеб, вот что у меня получается… Полагаю, шут С.Москвина тихо сойдет с ума в деревне Ветрово (куда так стремился, да денег не хватало). И также тихо он будет читать молитвы во здравие дочери, во спасение своей души. Потому что такого блаженного впредь никогда не допустят к порогу милые родственники.

А другой шут — сыгранный В.Алдошиным, — полагаю, станет "наблюдать" за семейным счастьем близких — издали. Несуетно. Он, как мне видится, будет "инвестировать" свою неутоленную отцовскую страсть в какой-нибудь сельский капитал (наследство для дочери). Унижения и оскорбления не до конца вытравили из него житейский мужичий и мужской практицизм. И, возможно, еще "ого-го!" и этот шут когда-нибудь станет царьком местных масштабов… 

…Ну а пока — в финале спектакля — каждый из этих шутов на время окоченеет на сцене. Как статуя. Как памятник… К подножию которого злая камарилья механических кукол поочередно будет нести мертвые розы. 

"Как хороши, как свежи были розы". Знаменитый тургеневский мотив то и дело возникает в спектакле. И кому-то он режет слух (вроде бы не из той оперы!). А как по мне — из той. Когда лишь дочитаешь мини-шедевр И.Тургенева 1879 года, так и представишь себе какого-нибудь старого усталого "Кузовкина" в Ветрово на склоне лет в ожидании "аудиенции" с небом: "Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись калачиком, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… И все они умерли… Умерли… Как хороши, как свежи были розы…".